«Кроме нашего села так нигде не прокатишься. Да и кроме меня тебя никто не покатает». Антонина была в восторге. И ни она, ни Иван даже не могли предположить, что эта веселая прогулка станет роковой в их судьбах.
«Не помню я вообще ничего», — пытался оправдаться Иван, когда его обвинили в том, что он переехал Антонину на тракторе из ревности. «Я очнулся в лесополосе, голова болела жутко, прямо раскалывалась. Ничего не понял и, собравшись с последними силами, домой пришел.
Я ума не приложу, как Тонечка оказалась в том лесу, да еще в таком виде — избитая, в рваном платье». Ивану было очень больно из-за потери любимой девушки. Он относился к Антонине совершенно искренне и никогда в жизни не посмел бы причинить ей боль.
Но как он ни старался оправдаться, все было бесполезно. Улики указывали на него. Сразу после задержания сына убитая горем женщина была вынуждена на каждом углу выслушивать грязные сплетни и слухи.
А когда к ней в дом нагрянула мать погибшей Антонины, Людмила Петровна, Елизавета Васильевна еле ноги унесла. «Какая же ты мерзкая, подлая, двуличная дрянь!» — закричала женщина с порога и со всего размаха ударила Елизавету Васильевну по лицу.
«Нет бы осудить своего подонка, публично отречься от него. А ты что, на свидания к нему бегаешь, передачки таскаешь? А жизнь моей дочери, моей девочки, как же она? Ее жизнь, что, и гроша ломаного не стоит?»
Судьбы женщин, которые до конца своих дней старались не пересекаться друг с другом даже случайно на улице, оказались равно трагичными. Да и каким матерям под силу выдержать такое?
Людмила Петровна ушла из жизни сразу после похорон дочери. Не смогла она вынести, как ее несчастная девочка каждую ночь является ей во сне. Женщине то и дело мерещились жалобные крики Антонины, молившей о пощаде и помощи.
В момент сердечного приступа никого рядом не оказалось, а когда соседка зашла проведать бедную женщину, та уже была мертва. После этого на Елизавету Васильевну обрушился двойной гнев.
«Окаянная!» — говорили в селе, едва завидев женщину на горизонте. Несчастную дочь сын-подонок угробил, а бедную мать мамаша извела. Жизнь в селе становилась все более невыносимой.
Уехать бы, да деваться было некуда. Скудных накоплений, которые женщина изо всех сил берегла на черный день, не хватило бы даже на первые недели жизни в городе или другом селе. Да и куда ехать?
Бомжевать, скитаться? Продать дом было нереально: кому нужна эта старая развалюха? Каждое свидание с сыном становилось очередным ударом по нервам бедной женщины.
«Чувствую, что недолго мне осталось», — однажды сказала она, глядя своему Ивану в глаза.
«Сыночек, если ты все-таки отсюда выйдешь живым и здоровым, даст Бог, вернешься в родное село, знай: я тебе в маленьком закутке в подполе денег немного оставила — все, что смогла скопить за свою скудную и бессмысленную жизнь. Трактор твой в сарай к нам перегнали по моей просьбе.
Степаныча попросила, он единственный, кто во весь этот бред, что по селу разнесли, не верит. Знает, что ты без вины сидишь. Если вернешься, не поминай меня лихом, да на кладбище хоть иногда заглядывай».
«Мама, что ты такое говоришь?» — возмущенно воскликнул Иван, потрясенный услышанным. «Ты же еще совсем не старая, тебе жить и жить. С чего ты вдруг задумалась о смерти? Это же какой-то бред.
Ты еще до моего выхода из этого ада доживешь». Но Елизавета Васильевна не дожила. После того разговора она продержалась всего два месяца.
Как же злорадствовали местные жители, когда тело несчастной женщины нашли на улице. «По делам ей», — приговаривали они. Людмилу извела, вот и ее сердце не выдержало.
А она что, думала, что железная и непотопляемая? Наблюдая за всем происходящим, Степаныч лишь пожимал плечами. Не накинешь платок на каждый рот.
Но поведение жителей села было отвратительным и омерзительным. Какие же они злорадные и агрессивные, ничего святого. Узнав о смерти матери на похоронах, на которых он даже не смог присутствовать, Иван разрыдался.
«Ну за что? Ну почему?» — причитал он, глядя в глаза Степанычу, который с большим трудом добился свидания, чтобы сообщить эту печальную новость. «Как же так, мамочка, а я ведь даже проститься с ней не смог».
Долгие пятнадцать лет, проведенные в местах лишения свободы, наложили на Ивана неизгладимый отпечаток. От былой симпатичности не осталось и следа. Глаза потухли, сам он осунулся.
Еще бы, столько лет подряд баланду жрать. Кто же от такой жизни жиреет? Хорошо, что вообще не сгинул.
А то всякое бывает. Зона — не курорт. Несколько раз Ивану пытались всадить заточку, но ему чудом удалось спастись.
И вряд ли бы озлобленные зэки, которые смотрели только на вмененные статьи, а не на человека, остановились, если бы не вмешался авторитет. «Мужики, завязывайте Ваньку обижать», — однажды сказал громогласный мужчина, несколько дней наблюдавший за происходящим в камере.
«Вы совсем не умеете в людях разбираться. Ну какой он душегуб? Посмотрите на него: простота и наивность. На лице написано, что дурак, а чужие грехи на него повесили».
С тех пор отношение к Ивану на зоне изменилось. Нет, не то чтобы его стали уважать, но насмешки и покушения прекратились. Он не знал, как за такое благодарить.
«Как на свободе будешь, весточку от меня кое-кому передай», — сказал мужчина, которому предстояло провести в неволе еще два года. «Уж больно любил я эту женщину, и, как отсюда выйду, жизни без нее не представляю.
Я тебе адрес набросаю и письмо в конверт вложу. Надеюсь, не нужно объяснять, что вскрывать и читать его нельзя, сам все понимаешь».
Конечно, Иван понимал и первым делом после освобождения выполнил просьбу своего спасителя. Та женщина жила недалеко, всего в паре часов на автобусе.