Иван подкатил к дому Антонины и, высадив ее под заливистый девчачий смех, развернувшись, поехал к дому Насти.
— А если я в воскресенье приеду, выйдешь? – спросил, он поймав ее за руку. И будто испугавшись ее молодости, спросил: — А лет тебе сколько?
— Девятнадцать исполнилось.
— А мне двадцать два. Ну, так выйдешь?
— Вот приедешь, тогда и поглядим, выйти, али нет…
— Приеду! Вот точно приеду. А насчет, поглядеть, — он уселся в сани и понукая коня, уже на ходу крикнул: — я тебя уже разглядел, а теперь ты присмотрись…
Настя скрылась за воротами и замерла на месте, зная, что никто ее не видит. Было тихо. В морозном воздухе закружились редкие снежинки, падая ей на лицо. И она, еще сама не понимая, отчего так легко стало, хоть и чуточку волнительно. Там, в клубе, не было так на душе, как сейчас. И этот Иван из Стружкино, о котором и не слышала раньше, вдруг всколыхнул ее девичье сердце.
Она вошла тихо, и также тихо сняла тулупчик, стянула шаль и потом валенки. На столе мигала керосинка, и ее манящий огонек освещал часть избы. Отец сидел у лампы и пытался прочитать письмо старшего сына.
Настя, увидев его за чтением письма, расстроилась. Старший брат еще в сорок третьем погиб, и похоронка пришла. Но родители никак не могли смириться. Отец, время от времени, перечитывал его письма с фронта, будто разговаривал с ним. А мать вставала на колени перед старой иконой, что была в уголке на полочке, и со слезами просила вернуть сыночка Гришеньку. Макар Забелин и сам готов был на фронт уйти, но не взяли его: перед войной увечье ноги случилось.
Увидев Настю, Макар Забелин отложил исписанный листок и, нахмурив брови, строго спросил: — Чего так долго?
— Так мы с Тоней в клуб зашли, а там… ой, там такое, все пляшут… и в клубе тепло…
Александра, Настина мать, поднялась с колен и позвала дочку ужинать, предупредив мужа: — Не начинай, Макар, вовремя она пришла…да и чего дома сидеть…
— Дочка, ты садись, поешь, — уже по-доброму сказал отец. А потом начал издалека. – Выросла, вижу, пора, как говорится, и суженого найти. А война треклятая сколь унесла… и нашего Гришаню тоже… а замуж-то выходить надобно.
— Пап, да и сама знаю…
— Знает она! – Ворчливо заметил Макар, а потом обратился к жене. – Слышь, Шура, чего молчишь-то?
— А чего говорить? Я сама еще толком не разобрала, чего у тебя на уме.
Макар закряхтел, потом взглянул на фронтовое письмо, покрутил его в руках, будто могло оно ему чем-то помочь.
— Семен Панкратов заходил… вот перед твоим приходом.
Услышав про Семена, Настя замерла с кружкой в руке, не решаясь даже глотка сделать.
— Ну чего, хороший мужик, фронтовик, герой… друг твоего старшего брата, — Макар отчаянно махнул рукой, — да чего там… считай, что как сын нам…
Семена Панкратова Настя знала с детских лет, старший брат Гриша дружил с ним. Они и на фронт в сорок первом вместе ушли, только потом их фронтовые дорожки разошлись. Григорий ушел холостым, не успев жениться, а Семен, как раз за месяц до войны, взял в жены односельчанку Глашу.
Молодая жена Семена Панкратова осталась беременной, и в начале 1942-го года умерла при родах, ребенка тоже не спасли.
Всю войну с этим тяжким грузом в душе прошагал Семен, и вернувшись, узнал, что и друг его Гришка погиб. Видимо беда еще больше сблизила Семена с родителями друга, и он частенько заходил к ним.
Поначалу ему казалось, что на сердце булыжник пожили – так тяжко было. А потом увидел Настю, которую помнил еще девчонкой малолетней и удивился, как выросла, как изменилась. И потеплело у него на душе, будто оттаивать начал. И задумался он: Насте девятнадцать, а ему двадцать пять, чем не пара… к тому же сестра друга его закадычного.