В их лицах не было ни тени сомнения, ни грамма вины. Они искренне считали свое решение абсолютно правильным и естественным, как будто это было само собой разумеющимся. Это не было даже эгоизмом в чистом виде, а скорее глубоко укоренившейся привычкой воспринимать мою помощь и ресурсы как данность, как нечто, что им полагается по праву рождения.
«Просто дай нам доступ к бронированиям», — сказала мама, доставая из сумки потрепанный блокнот в цветочек, который я подарила ей еще в школе на 8 марта. «Я выпишу все данные, перед отъездом еще раз заедем к тебе, расскажем, как и что», — добавила она деловито, без малейшего намека на колебания.
Для нее это было абсолютно логичное решение — отправиться наслаждаться парижскими кафе и бульварами, залами Лувра и садами Версаля, пока ее дочь приходит в себя после смертельно опасной аварии. «Нам надо поторопиться с визами», — вставил Сергей, снова посматривая на часы, словно у него была назначена важная встреча.
«До поездки меньше месяца. Кстати, там, кажется, какая-то экскурсия в Версаль заканчивается после времени работы метро. Надо будет посмотреть, можно ли заказать такси заранее», — размышлял он вслух, уже мысленно гуляя по Елисейским полям.
А я смотрела на капельницу, методично отсчитывающую капли антибиотика, которые должны были предотвратить заражение после удаления селезенки. Я смотрела на них и не узнавала. Неужели это те самые родители, которые когда-то учили меня заботиться о ближних?
Те самые, кто внушал мне, что в семье все друг за друга горой? Мама, которая любила приговаривать цитату из «Белого солнца пустыни»: «Восток — дело тонкое, Петруха», а потом добавлять: «И семья — дело тонкое, Леночка. Никто о тебе так не позаботится, как родные люди»?
«Знаете», — медленно произнесла я, чувствуя, как пересохло во рту, — «мне нужно подумать. Я сейчас не очень хорошо соображаю из-за лекарств. Давайте вы придете завтра, и мы все обсудим». Мама поджала губы, на ее лице отразилось недовольство — то самое выражение, которое я помнила с детства, когда просила еще пять минут поиграть во дворе или не хотела есть манную кашу.
«Лена, тут думать не о чем. Мы ведь не просим у тебя денег, все уже оплачено. Просто дай нам доступ к бронированиям», — настаивала она с легким раздражением. «Я поняла, мама. Но мне нужно время», — старалась я говорить спокойно, хотя внутри все кипело от возмущения.
«Какое еще время?» — вспыхнул Сергей, и его лицо приобрело то капризное выражение, которое я помнила с его подросткового возраста. «Боишься, что мы твои деньги потратим? Так они уже потрачены. Даже если мы не поедем, ты их не вернешь. Что за глупости? Ты всегда была практичной», — бросил он с сарказмом.
На мгновение мне показалось, что все это какой-то розыгрыш, эпизод из сюрреалистичного фильма или странного сна. Не могли же они всерьез обсуждать поездку в Париж у постели едва не погибшей дочери и сестры. Я закрыла глаза. Боль в боку усилилась, к горлу подкатила тошнота.
Палата начала кружиться, словно карусель из детства в парке Горького — та самая, где мы с мамой когда-то смеялись, держась за руки и глядя на расплывающиеся огни вечернего парка. «Пожалуйста, мне правда нехорошо. Давайте завтра», — прошептала я, чувствуя, как по вискам стекают капельки холодного пота.
Мама встала, недовольная, поджав губы, как делала всегда, когда не получала немедленного согласия. Я помнила эту гримасу с детства — она предвещала долгие часы молчания и демонстративных вздохов. Отец последовал за ней, виновато оглядываясь, сжимая в руках кепку так, словно хотел выжать из нее воду.
Сергей демонстративно фыркнул, как избалованный подросток, а не 35-летний мужчина. «Ладно, отдыхай», — бросила мама у двери, поправляя брошь-стрекозу. «Завтра приедем пораньше. Подумай хорошенько. Все равно деньги потрачены, так хоть кто-то порадуется», — добавила она напоследок.
Когда они ушли, я долго лежала, глядя в потолок, где широкая трещина напоминала извилистую реку на карте. По щекам текли слезы, но это были уже не слезы боли или обиды. Что-то другое пробивалось сквозь горечь — что-то похожее на прозрение, на пробуждение от долгого гипнотического сна.
Все стало ясно, как в той детской сказке про голого короля, которую мама читала мне перед сном. Только я не была ребенком, кричащим правду. Я была тем самым портным, который годами ткал невидимую ткань, обманывая прежде всего самого себя.