«Ты бы в город вернулась, доченька», говорил отец, сидя в кресле с пледом на коленях. «Работу бы искала по специальности. Универ вон не закончен».
«Я перевелась на заочное, пап», отвечала Алла, помогая ему принять лекарства. «А работу и здесь найду. В деревне тоже люди живут».
Она устроилась учетчицей на местную птицефабрику. Работа не требовала особой квалификации, но занимала руки и мысли от восхода до заката. Вечерами помогала отцу с огородом.
Пропалывала грядки, поливала, таскала ведра. До хрипа в легких, до немоты в мышцах. Чтобы не думать.
Чтобы не чувствовать. Каждое утро, еще до рассвета, Алла выходила на пробежку. По размокшим от талого снега дорогам, через поле, вдоль редколесья, все дальше и дальше.
Пока не начинала колоть в боку, пока ноги не подкашивались от усталости. Бежала от себя, от девочки с куклами, от женщины с несуществующей маткой, от любимой, которую бросили ради ребенка, которого она никогда не сможет родить. Дом, работа, огород, пробежка.
Работа, огород, пробежка, дом. Как заведенная шкатулка, как заколдованный круг, как вечное колесо сансары. Без начала, без конца, без смысла.
До того мартовского утра, когда все изменилось. Туман стелился над землей, будто сама природа пыталась укутать озябшую после зимы поле призрачным одеялом. Алла накинула старую отцовскую телогрейку и вышла во двор.
Привычный маршрут. Колодец, сарай, курятник. Она могла проделать с закрытыми глазами.
Так и жила последние месяцы. На ощупь, в полусне, не совсем здесь и не совсем живая. Куры встретили ее недовольным квахтанием.
Голодные, взъерошенные. Алла рассыпала зерно, поменяла воду в поилке, собрала яйца из гнезд, привычно проверяя каждое на свет. Простые, механические действия, не требующие участия сердца.
Сердце она похоронила где-то в прошлом. В городской квартире, в хостеле с плесенью на стенах, в коробке со старыми куклами. Гулка хлопнула дверь курятника.
Она направилась к дому, когда услышала странный звук у калитки. Не то писк, не то всхлип. Замерла, прислушиваясь.
Звук повторился, уже отчетливее, протяжнее. Что-то чужеродное среди привычного утреннего оркестра деревни, петушиных криков, собачьего лая, тарахтения первых тракторов. У калитки стояла корзина, накрытая лоскутным одеялом.
Неужели кто-то из соседей гостинцы принес? Но почему не постучал? И откуда этот звук? Алла отодвинула одеяло. И мир остановился. В корзине, сморщив крошечное личико, лежал младенец, красный, сердитый, с полуоткрытым беззубым ртом, готовым разразиться новым криком.
Крохотные кулачки сжимались и разжимались, как бутоны диковинных цветов. Алла отшатнулась, словно от удара. Огляделась по сторонам.
Никого. Пустая улица, дремлющие в утренней дымке дома, калитки на замках. Господи! Выдохнула она, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Ребенок снова захныкал. Уже настойчивее, с ноткой отчаяния. И что-то внутри Аллы сработало.
Какой-то древний атавистический инстинкт. Не думая, она подхватила корзину и бросилась в дом. Мама! Папа! В корзине, среди складок одеяла, белел конверт.
Дрожащими пальцами Алла вытащила сложенный в четверо тетрадный листок. Это Артем. Ему две недели.
Больше я не могу о нем заботиться. Пожалуйста, позаботьтесь о моем мальчике. Он ни в чем не виноват.
Ни подписи, ни объяснений. Только имя и молчаливая мольба между строк. Господи Иисусе, кто же так делает? Причитала мать, суетясь вокруг корзины, которую они установили на кухонном столе.
В наше-то время. Как в сериале каком-то. Отец молча стоял в дверях, опираясь на трость, с которой не расставался после выписки из больницы.
В его глазах читалось сложное выражение. Смесь растерянности, любопытства и какой-то тихой радости. Надо полицию вызывать.
Наконец произнес он. Мать искать. Может она в беде.
А вдруг его заберут? В приют какой-нибудь отправят? Алла сама удивилась, с какой защитой прозвучали эти слова. Младенец тем временем ворочался в своем тканевом коконе, морща нос и пробуя голос. Сначала тихонько, потом все громче и настойчивее.
Голодный. Тихо сказала мать. А у нас ни бутылочки, ни смеси.
Я в магазин сбегаю. Алла уже натягивала куртку. А ты пока? Не знаю.
Может молока теплого с ложечки? И пеленки. Поищи старые мои пеленки, они на чердаке должны быть. И вот она уже бежала по просыпающейся деревне с бешено колотящимся сердцем.
Единственный сельский магазин только открывался. Алла схватила все, что могло пригодиться. Бутылочки, соски, детскую смесь, подгузники, присыпку, салфетки.
Продавщица. Полная женщина, с крашенными в рыжие волосами. Смотрела на нее с неприкрытым любопытством.
Никак прибавления в семействе, Алла Викторовна? Алла только кивнула, не находя слов для объяснений. Да и какая разница? Пусть думает, что хочет. А в груди в это время разливалось что-то теплое, непривычное.
Будто кто-то нажал кнопку разморозка в замерзшем намертво механизме. «Я нужна!», — стучало в висках. «Я нужна этому крошечному человеку.
Прямо сейчас!» Они кормили его по очереди. Неуклюже, боязливо, то слишком быстро, то слишком медленно. Молоко текло по подбородку, впитывалось в самодельный слюнявчик.
Малыш жадно глотал, причмокивая, и от этого звука у Аллы сжималось что-то внутри, острой, почти болезненной нежностью. «Вон как уплетает!», — шептал отец, наблюдая за процессом с нескрываемым восхищением. «Богатырь будет!» Только странно, что от него избавились.
Задумчиво произнесла мать. «Видно же, что ухоженный! Чистый, без опрелостей! И корзинка эта новая совсем, а одеяльца выстиранные!» Алла не отвечала. Она смотрела на крошечное личико, с редкими темными волосиками, на вздрагивающие во сне реснички, на приоткрытые губы в форме сердечка.
И чувствовала, как тает ледяная корка вокруг ее собственного сердца, трескается, осыпается острыми иглами. К вечеру они соорудили для Артема подобие кроватки, взяли большую корзину для белья, застелили простынями, положили внутрь свернутое одеяло. Получилось уютное маленькое гнездышко.
«Совсем как в старину!» — одобрил отец. Меня мать тоже в такой корзине держала. Говорила, что я там как у Христа за пазухой спал.
Ночью Алла не могла сомкнуть глаз. Прислушивалась к каждому шороху, к каждому вздоху. Когда Артем начинал хныкать, она подхватывала его на руки, покачивала, прижимая к груди, чувствуя его тепло, его хрупкость, его безграничное доверие.
«Тише, маленький, тише!» — шептала она, баюкая его в темноте. «Я здесь! Я с тобой!» И впервые за долгие месяцы Алла улыбнулась. Настоящей, непридуманной улыбкой.
Улыбкой, которая разорвала оцепенение ее лица, как первые весенние ручьи разрывают зимний лед. «Мы должны позвонить в полицию!» — сказал отец за завтраком, когда солнце уже заливало кухню золотистым светом. «Это правильно, по закону».
Алла замерла с ложкой в руке, чувствуя, как внутри все холодеет. «Нет!» — выдохнула она. «Нет, пап! Его заберут.
Отправят в детдом. Там ему будет плохо. Аллочка!» — мягко произнесла мать.
«Мы не можем просто!» — присвоит чужого ребенка. А вдруг мать одумается? Вдруг ее заставили его оставить? «Всякое бывает. Я знаю, что бывает».
Алла вскочила, чувствуя, как дрожат руки. «Я знаю. Но посмотрите на него.
Посмотрите!» Артем мирно спал в своей корзине, сжимая крошечные кулачки. Доверчивый, беззащитный, ничего не знающий о мире, в котором его не хотели. Отец поднялся из-за стола, медленно, тяжело опираясь на трость.
Подошел Каля, положил руку ей на плечо. «Дочка!» — сказал он тихо. «Я вижу, как ты на него смотришь.
Как держишь. С тех пор, как он появился, ты… ожила. Но есть законы.
Надо сделать все по правилам. Алла смотрела на отца. На его поседевшие виски, на глубокие морщины вокруг глаз, на тот унаследованный ею упрямый подбородок.
И вдруг поняла. «Ты думаешь, я могу его усыновить?» — прошептала она, боясь поверить в собственную догадку. «А ты не думала об этом?» Он хитро прищурился.
«Ты молодая, образованная. А мы с матерью поможем, чем сможем, пока сил хватит». Мать охнула, прижав руку ко рту.
А потом встала и обняла дочь, крепко, до хруста ребер. «Мы сделаем все правильно», — сказала она, глотая слезы. «По закону.
Но и по совести тоже». Звонок в полицию дался Алле тяжелее, чем она думала. Каждое слово застревало в горле, когда она объясняла ситуацию дежурному.